Признаться, я не хотел браться за эту рубрику. Кажется, сюда и так есть кому писать. Тем более, что и времени с тех пор прошло немало – почти три месяца. Всё как-то подзабылось, подзатёрлось в памяти, а иногда нет-нет, да и напомнит о себе. Напоминает каждый раз Катынь и все общие трагедии – последние и давние. Мне стыдно. Не написал ни слова соболезнования моим польским друзьям – а что бы стоило? Всего-то навсего залезть в facebook, наскрябать пару слов… Да не нашлось.
Уж в чём-чём, а в объективности меня не упрекнёшь. Мне как-то пишется лёгко и гладко в минуты жгучей ненависти и пламенной любви. А Польша – моя последняя любовь. Помните строчки из Гумилёва: «Назвать нельзя её красивой, но в ней всё счастие моё»? Я не люблю правильных, приторно красивых людей, как не люблю и чересчур ухоженные города, благополучные страны. В неправильности и неблагополучии есть своё очарование. В сытости и спокойствии есть своя маленькая смерть. Мне кажется, что Польша какая-то не совсем правильная и благополучная. Зато сердечная.
Мы познакомились с Катаржиной ещё в декабре 2009-го, в Грузии. Я и до этого был знаком с парочкой полячек – мы были вместе на «летнем университете» AEGEE на самом юге Италии. Они были набожные, скучные и блёклые. Второе знакомство произошло среди Кавказских гор, на семинаре в Бакуриани. Кажется, это был первый или второй день. Здесь было шестеро поляков – два волонтёра, уже полгода живших в Тбилиси, один тренер и три таких же участника, как и я.
Мы пили в местном маленьком ресторанчике, скорее напоминавшем заштатное кафе. На стене висела огромная медвежья шкура, а за барной стойкой продавали грузинский коньяк по шесть лари и терпкое домашнее вино. Где-то на исходе пиршества я познакомился с Катаржиной. Выглядела она скромно, была в одежде серых тонов, что только добавляло ей изящества. Вообще полячки одеваются совсем неброско, но очень со вкусом. Здесь русским девушкам есть чему поучиться…
Мы как-то сразу разговорились с Катаржиной. У нас было много общих тем. Говорили о чём ни попадя – об истории, немножко об археологии, наконец, о политике. «Иван (она, как и все иностранцы, делала ударение на другой слог, и получалось «Ивэн»), но как же вы всё это терпите – это же диктатура, авторитарный режим! Почему люди в России не выходят на улицы против – а терпят, терпят, терпят? Почему же вы так не любите, не цените свободы?». Я знал и не знал, что ответить. Я объяснял ей вкрадчиво про исторические предпосылки, трудные 1990-е, менталитет народа, в конце концов. Но сам интуитивно понимал, что всё это простые отговорки, ложь для самого себя.
В общем, мы тогда очень подружились с Катаржиной. Проговорили всю ночь, очнувшись, когда на часах было шесть утра. Её отец был в «Солидарности», издавал подпольную газету, и за это его засадили на два года в тюрьму. Это было где-то в середине 1980-х. И Катаржина, видимо, выросла вся в папу – настоящая демократка с лёгким привкусом польского патриотизма.
И ещё. Мне кажется, мы снова убили маленькую ненависть (и кучу стереотипов – заодно). Катаржина думала, что в России все боготворят Сталина и ненавидят кавказцев, заодно собираясь отвоёвывать СССР (может, это и правда, только «все» - то самое серое «большинство»?). Надо сказать, что никто из европейцев не знает о России так много, как знают о ней поляки – просто из новостей. И, несмотря ни на что, мы действительно близки друг другу, мы – вечные спутники, связанные многовековой незримой нитью, и всё, что происходит здесь – гулко отражается в Польше…
Ну да, впрочем, вернёмся к моему путешествию.
О том, как я добирался до Польши – отдельная история. Как и все ненормальные люди, я не искал удобных, привычных путей – зато искал дешёвых, а потому менял поезда как перчатки, избегая и самолётов, и прямых дорогих поездов. Я прочитал где-то в интернете, что дешевле всего пересечь границу на электричке из Бреста в Тересполь (это маленький городок на самом востоке Польши). Помню, как я получил визу и вконец околел в Москве. На дворе был февраль, и самая холодная зима – на моей памяти…
Вечером я забрался в плацкартный вагон до Бреста. Где-то у белорусского вокзала я съел шаурму и взял себе что-то выпить – кажется, бутылочку Вермута. Вермут довольно быстро отогрел меня, даже настроение поднялось. Вагон был набит футбольными фанатами, все они ехали в Минск. Мои соседи были людьми тихими и скромными – пожилая белорусская мещанка и туркмен, работавший в Москве на автомойке.
…Утром был Минск, и вагон вконец опустел. Остались какие-то пожилые женщины, да незадолго до Бреста подсели белорусские военные. В полдень мы были в Бресте. Может, это иллюзия, но казалось, что здесь куда теплее, чем в Москве.
Первое, что бросается в глаза в Бресте – обилие почти новеньких машин из Европы и в то же время какая-то совсем законсервированная «совчина». Правда, в ларьке можно даже купить белорусских оппозиционных газет, но выглядят они, будто их достали из начала 1990-х.
В Бресте я был недолго, всё возился с тем, чтобы поменять российские рубли на «зайчики». Помню, как девочка на вокзале клянчила у меня деньги – а у самой в руках был целый веер из купюр. Я удивился, возмутился даже, а потом понял в чём подвох: белорусские рубли почти ничего не стоят. На обратном пути я купил себе замечательные носки в брестском универмаге – за четыре тысячи «зайчиков».
У меня долго проверяли документы на таможенном посту – может потому, что я позволил себе странно, даже двусмысленно улыбнуться. Раньше, когда Польша ещё не вступила в Евросоюз, тысячи белорусов пересекали эту границу. Сейчас же визы дороги и много возни с ними.
…Мирные воды Буга лежали в зимней спячке, скованные февральскими холодами. Буг разделяет две страны и, кажется, два разных мира – свободную Европу и несвободную Беларусь. Брест заканчивался кладбищем, за которым тянулся длинный забор из сетки – запретная приграничная полоса. На другом берегу Буга виднелся костёл и тоже кладбище. Люди, дома, улицы – всё здесь смотрелось как-то иначе… Впрочем, Тересполь – унылый маленький городишко с обшарпанным вокзалом. Я купил билет до Варшавы – почти за пятьдесят злотых - и кассирша кричала мне: «Шибко! Шибко!» - мой поезд отправлялся через пять минут.
До Варшавы было что-то около четырёх или пяти часов… Я сидел в одном купе с бабушкой и внучкой и думал, что скоро сойду с ума от польского языка. Насколько я мог понять, бабушка учила внучку-подростка всяким жизненным премудростям, тому, как общаться с молодыми людьми, и всё приговаривала «Файна дивчина». Природа за окном была точно такой же, что и в Белоруссии – всё заснеженные ёлочки да берёзки, правда, дома стали как-то основательнее и изящней… На полпути я уснул, а проснулся уже где-то на окраине Варшавы.
Последний поезд был вечером – до Кракова. В хостеле мы кинули вещи и отправились в паб. Нигде ещё я не видел таких уютных пабов, как в Польше. Они таились где-то на центральных мощёных улочках Кракова – в милых подвальчиках древних домов. Мы пили чудесное пиво за пять злотых, на нашем столе горела свеча, обдавая светом сводчатый потолок из красного кирпича. Чем-то это напоминало келью. Был вечер пятницы, польские юноши пели красивые, совсем незнакомые песни. Мы вернулись в хостел глубокой ночью, и я сразу же забылся свинцовым сном.
А назавтра были экскурсии по Кракову, но всё омрачала эта чёртова холодная зима. Нас водили в старое еврейское гетто, и итальянцы разыгрывали маленький спектакль - люди с вконец отчаявшимися глазами и огромными чемоданами – как это было, когда нацисты депортировали евреев в лагеря смерти.
До войны в Кракове, да и вообще в Польше жило много евреев. Сейчас осталась одна синагога, да, может быть, пару семей на весь 600-тысячный Краков… Тех, кто чудом дожил до освобождения в лагерях смерти, убивали, когда они возвращались к родным очагам. Опустевшие дома захватили поляки и, не желая их отдавать, убивали старых хозяев. Это позорная страница в истории Польши.
…Было чертовски холодно, и я вконец околел в своём лёгеньком пальто и без шапки. Зима выдалась прямо-таки убийственная, нестерпимая, и морозы в Польше не отставали от морозов в России. Нас привезли на автобусе из Кракова в Аушвиц (Освенцим), и у нас была экскурсия на целый день. Ехали вместе с бесчисленным множеством итальянцев, поговаривали, что их здесь что-то около семисот человек. Итальянская организация FLARE устраивает подобные поездки каждый год, обычно – в феврале. Это называется Treno della memoria – «Поезд памяти».
Школьники из старших классов и студенты приезжают в Польшу, чтобы поговорить о Холокосте, общем тоталитарном прошлом, концентрационных лагерях, гражданском обществе… Вчера нам вели экскурсию по Краковскому гетто на итальянском (который из нашей российской группы никто не знал) с паршивеньким переводом на английский. Сегодня выдалось несказанное счастье: нам отыскали-таки русскоязычного экскурсовода, пожилую полячку. Мы надели наушники и пересекли мрачные ворота Аушвица. Печально знаменитую табличку на макушке ворот «Работа делает свободным» (что, конечно, было откровеннейшей ложью) недавно кто-то попытался спереть – безуспешно – по заказу одного шведского неонациста. По подсчётам историков, в Аушвице, на крохотном пятачке земли, было убито от 1100 тысяч до 1300 тысяч человек – в основном, «расово непригодных» для Третьего Рейха.
Меня не тронул Аушвиц так, как, наверное, должен был тронуть. То есть, я ждал гораздо большего, чего угодно – только не пассивного желания забежать в очередной барак – музейный павильон – и погреться. Помню, правда, несколько острых моментов, но они не сливаются в какую-то обобщённую картину тотального ужаса и смятения. Помню, как в одном из залов, том, что был посвящён голоду и голодным смертям – одной итальянке стало плохо, оно почти упала в обморок, её выводили (вытаскивали) под руки. А со стены, с увеличенной фотографии на нас спокойным взором отчаяния взирал живой скелет. Женщина, уже почти погибшая от голода. Кости, обтянутые кожей и язвами. Оно была без волос, наголо стриженная, потому что с некоторых времён в Аушвице, в концлагере всех женщин стали стричь наголо. Рядом с живыми мощами – сытая медсестричка, откуда-то совсем из другого мира, с другой планеты. Лагерь освобождён, бывшая узница лежит на постели (полусидя) и укрывается простынёй. Её не удалось спасти. Как и миллион сто тысяч других узников и узниц.
Несмотря на немыслимую, непостижимую силу слова, я глубоко убеждён, что не все вещи в этом мире мы способны описать простыми человеческими словами. Поэтому я не хочу писать о фотографиях изголодалых детей, таких же скелетов, обтянутых высохшей кожей. Помню, второе страшное – один из бараков, тоже выставочный зал. Под огромным и длинным стеклом свалена бесконечная серая масса. Я приглядываюсь, напрягаю зрение. Это волосы узников. Целые кубометры волос. Их всех стригли наголо, их волосами набивали, например, подушки. Может быть, на подушках из волос умерщвленных людей спали себе преспокойненько вполне себе порядочные немецкие бюргеры. Все они, все знали, куда и на что увозят из мирных домов мирных людей. Знали и молчали, знали и тихонько поддакивали, скупали за бесценок еврейские магазинчики. Тихих вам снов, порядочные немецкие бюргеры. Не колются ли подушки?
Иногда я зарывался в свои мысли, и тогда картинка становилась как-то примитивней. Барак казался просто бараком, стены – просто стенами, небо над головой – просто небом. Мы шли по узенькому коридорчику, со всех сторон обмотанному колючей проволокой. От холода я будто пританцовывал. И всё же я не завидую людям, которые попадут в Аушвиц, скажем, в мае или апреле. Наверное, природа будет слишком зелена, слишком расцветут деревья, слишком распоются птицы, слишком засияет солнце, чтобы поверить в величайшую трагедию XX столетия.
…Мы сидим с Катаржиной во Вроцлаве, в тёплом уютнейшем пабе и пьём, наверно, самое вкусное пиво на свете. «Но неужели ты и правда ничего не чувствовал? Они же… они же умирали от голода и ели последнюю траву с земли» - она, похоже, накрепко на меня обиделась. Но нет, я, кажется, чувствую. Но, может быть, так не принято чувствовать?
Пожалуй, прекрасный Краков, древняя столица польских королей, заслуживает большего, чем просто похвалы одного паба да рассказа о еврейском квартале. Ещё я был восхищён краковскими трамваями, столь гармонично вписанными в городской ландшафт. Здесь это самый важный общественный транспорт. Впрочем, Краков кажется таким компактным, что его можно обойти пешком. А трамвайные рельсы глубоко вмонтированы в асфальт – так, чтобы они совсем не мешали машинам…
Краков со всеми его замками, костёлами, пабами – кажется совсем сказочным. Краков и есть сказка. Жаль, что я не смог насладиться ею вовсю – было слишком морозно, чтобы беззаботно шляться по сказочным краковским улицам.
Из окна поезда я увидел и другую Польшу – мрачный промышленный район Катовицы, очень напомнивший мне рабочие окраины в Воронеже. Серые, обветшалые и уже не работавшие заводы, угрюмые обшарпанные дома… Вот они, внебрачные дети казарменного социализма…
Свой предпоследний день я провёл во Вроцлаве. Это город на западе страны, бывший немецкий Бреслау, не раз переходивший из рук в руки… После войны он достался Польше, отсюда же (как и из Калининграда, например) депортировали всех этнических немцев. Вроцлав – вечное яблоко раздора. Кто-то из пожилых немцев подаёт в суд, пытаясь вернуть свои довоенные дома… Впрочем, поляки считают такое положение дел – справедливым: эти земли, города и улицы – как бы компенсация Польше за ту жесточайшую оккупацию нацистов, за кровь, разруху, концентрационные лагеря и угнанную в немецкое рабство молодёжь.
Городская ратуша – место известное. Сохранились кинохроники, где Гитлер выступает со своими пламенными речами, похожими на собачий лай, с этой самой ратуши… Вообще многое здесь напоминает о немцах – и здание вокзала, выполненное в каком-то странном колониальном стиле, местами – надписи на немецком… Но уж совсем нелепым рудиментом выглядит архитектура Польши социалистической. Советские памятники смешны здесь в своём убожестве, среди этого почти средневекового города, возможно, даже более красивого, чем Краков, но гораздо менее известного.
От Вроцлава рукой подать до Дрездена и Праги. Всего несколько часов на поезде. Всё население города – пришлое, съехалось сюда после войны из разных уголков Польши. Как и многие другие страны, Польша тоже делится на восток и запад. Жители Вроцлава свободно говорят по-английски, больше видят и больше путешествуют, вообще они чуть более «продвинутые», чем поляки с востока страны. Во Вроцлаве чуть больше обшарпанных зданий, это уже не картинка для туристов, а обыденная польская жизнь…
А ещё у меня был замечательный путеводитель по Вроцлаву – моя подруга Катаржина, она живёт где-то неподалёку в маленьком городке Глогове…
Я провёл ещё одну ночь в поезде, и в шесть утра оказался в Варшаве. Делать было нечего, на улице – холодно и темно. Я побродил по вокзалу, выпил кружечку кофе и, когда взошло солнце, отправился гулять по польской столице. Если вы когда-нибудь будете в Варшаве, обратите внимание на высотное здание, до боли напоминавшее здание МГУ на Воробьевых горах – оно стоит неподалёку от вокзала «Варшава Центральна». Эта высотка – «дар» Сталина, за что её терпеть не могут поляки, но и не могут снести. Для разнообразия они вмонтировали на самую верхушку высотки огромные часы. Не помогло…
Варшава – это совсем новодел, героический город, подчистую разбитый во время войны. Поляки отчётливо помнят, как провалилось варшавское восстание 1944 года, когда советские войска стояли на другом берегу Вислы и ждали, пока нацисты разгромят восставших – «идейных противников» советской власти. Восстание было организовано демократическим Польским правительством в изгнании. У советской власти были свои виды на Польшу. И ещё, как, кажется, говорят эстонцы: «Освободители освобождают и уходят, а оккупанты – остаются».
Есть пригород Прага в Варшаве. Здесь расположено большое кладбище, где покоятся польские повстанцы, желавшие независимости своей земле. Восстание Тадеуша Костюшко было жесточайше подавлено палачом Польши – «великим полководцем» Суворовым. Впрочем, Суворов топил в крови и собственный народ – как насчёт пугачёвского восстания, например?
Старая Варшава – пожалуй, лучшее место в польской столице. Это район, восстановленный после войны по старым чертежам. Из большого города будто бы попадаешь в уютный средневековый квартал… Здесь я и провёл, кажется, мои последние часы в Польше…
Иван, вы пишите так, что самой хочется там очутиться и проверить, а правда ли так, интересно, а там-то мне понравится, а что я буду чувствовать? Очень заражающе и заряжающе. Спасибо
