| А я всё никак не доделаю своих польских путевых записок (да и доделаю ли когда-нибудь?), так что придётся довольствоваться пока лишь отрывочками. Отрывочками виденного, сказанного, слышанного, думанного-передуманного за долгие одинокие часы в поездах второго класса. Может, так даже лучше – мысли и чувства по кусочкам, не целиком, не всем массивом. Отдельно хочу поблагодарить мою закадычную (с Грузии ещё) подругу Катаржину, с которой мы таки встретились во Вроцлаве. Сейчас мы делаем с Катаржиной проект про стереотипы в центральной и восточной Европе; она наверняка никогда не прочитает этот текст, хотя бы потому, что совсем не говорит по-русски; она магистр археологии, настоящая демократка и просто замечательная девушка. Отец Катаржины провёл два года в тюрьме за участие в «Солидарности» и за то, что издавал маленькую подпольную газету. В общем, спасибо тебе Каша (это уменьшительно-ласкательное от Катаржина и то же самое что русское Катя) за то, что я открыл для себя Польшу совсем заново, совсем изнутри, что я попробовал думать по-польски и, кажется, у меня немножко получилось.
1.
…Польша напоминает мне грабли, на которые наткнулся русский империализм. В смысле, с некоторых времён (а может – и по сей день) русским империалистам казалось, что движение как на запад, так и на восток – безгранично, не имеет ни конца, ни края, ни, главное, никаких моральных ограничений, никакой человеческой цены. Польша была форпостом европейской цивилизации, первой развитой страной на пути русского империализма. Я одинаково не люблю все империи, ибо они, прежде всего, зиждутся на насилии, ущемлении малого, слабого, на унификации и обезличивании; чем, например, Британская, Германская или Австро-венгерская империи были лучше Российской? А Советский Союз развил уже устоявшиеся имперские признаки до апогея бесчеловечности. Чем, безусловно, добился новых, доселе невиданных имперских успехов. Но Польша, польская «Солидарность» были вечной костью в горле у империализма советского. Им, польским демократам, было на что опереться в прошлом – на бесконечные восстания века XIX против царского режима. В этом было что-то ожесточённо-отчаянное, что-то романтичное, но заведомо безнадёжное…
Польский демократизм немножко наивен и однобок. Но его иррационализм, его нелогичность и непродуманность лишь придают ему больше нежности, больше очарования непонятного и невнятного. Когда я говорю с поляками, они часто недоумевают: но почему же мы всегда боремся за свободу, почему свобода для нас самоценность и самоцель, а в России свобода – отверженная, забытая всеми слуга? Почему для россиян ценности свободы значительно уступают ценностям колбасы? На это можно попытаться подыскать какой-нибудь мало-мальски обстоятельный ответ, можно попробовать перейти в контратаку и припомнить Польше всю её показную набожность и клерикализм, дух антисемитизма, витающий здесь и поныне (а после второй мировой войны – так вообще туши свет). Польский демократизм – совсем не американский. Это не обстоятельный, расчетливый контроль общества над властью, а некое сочетание романтических воззрений на жизнь и политику.
Поляки гордятся тем, что именно они разработали (и даже успели принять) первую в Европе конституцию. Это почти как у армян, которые гордятся тем, что Армения первой официально приняла христианство в качестве государственной религии. Правда, демократизм века XVIII подвёл Польшу, и причём – основательно. Маленькую страну сожрали по кускам три империи (коей тогда ещё не являлась Пруссия).
Мы очень похожи на поляков. И не похожи совсем. Мы так же легко нарушаем писанные правила, и делаем это как-то с хитрецой, исподтишка. Воистину поляки носители какого-то странно-беспечного взгляда на работу, на жизнь. Словом, чувствуешь везде дух славянского раздолбайства – в отличие от немецкой холодной строгости. Но отношения между людьми не носят здесь привычной российской грубости, каждодневного бытового хамства. Люди в Польше очень бережны к друг другу – просто так к незнакомым на улице, к скамеечке и лужайке под ногами, к исторической архитектуре, к родному городу… Мне кажется – и в Польше это чувствуешь особенно – что люди понимают, что это совсем небольшая страна, и если к ней относится наплевательски, если её не беречь – не ровен час её не станется. Целые столетия русский подход был прямо противоположным: «бабы ещё нарожают», а земли у нас – через край. Логика империй - проста: пускать своих сыновей на пушечное мясо. В обмен на новые клочки земли.
Империи отжили своё. Мы живём в медленно гниющей, разлагающейся - одной из последних империй. В этом наш крест и наша боль. Мы свидетели и участники полураспада. Клочки лоскутного одеяла расползаются восвояси. Медленно, но уверенно. Я всегда говорю иностранцам, что жить в России плохо, но до безумия интересно. Никто не знает, что будет завтра, ибо такова жизнь полуживой империи. Колос империи поднимется на ноги, только когда наступит новый тоталитаризм. И сейчас в России решаются мировые судьбы – идёт неутомимая, каждодневная схватка империи и свободы. Если империя оживёт – начнётся большая война. Если начнётся большая война, Польша пострадает одной из первых. Польша, вечный спутник России, как Луна и Земля – остро чувствует это. Польша чувствует и то, как силы свободы, силы демократии отступают под железным натиском империи. Империя экспортирует авторитарные принципы соседям, а так как мы похожи, Польша рискует их перенять.
Нам всем есть чему поучиться у Польши. Польская демократия немеркантильна и, думаю, это главный аргумент против отечественных тоталитаристов и любителей «особого пути», которые любят травить байки про гнилой, холодный, отчуждённый Запад, где свобода продиктована лишь безмерной жаждой наживы. Однако часто свобода – категория вовсе не экономическая; свобода – идеал, а не кусок хлеба и тот, кто не имеет ничего – тому и нечего терять… Это особенно иллюстрирует современная Россия. Её трагедия ещё и в том, что миллионеры, трепеща за свои капиталы, охотно идут на компромиссы со властью. Середнячки, те, кто подкопил хоть немножко деньжат, тоже волнуются, стараются не высовываться, не показываться, чтобы не потерять то немногое, что есть. Ради мнимого спокойствия тысячи журналистов набрасывают на себя удушливый аркан самоцензуры. Помалкивать сейчас модно. Те же, кому терять нечего, те, кто не живёт, а выживает, ищут лёгких путей, самых простых идей. Так пополняются ряды националистов-сталинистов.
Впрочем, я что-то совсем углубился в политические дебри. Пора бы перейти непосредственно к запискам.
2
…Было чертовски холодно, и я вконец околел в своём лёгеньком пальто и без шапки. Зима выдалась прямо-таки убийственная, нестерпимая, и морозы в Польше не отставали от морозов в России. Нас привезли на автобусе из Кракова в Аушвиц (Освенцим), и у нас была экскурсия на целый день. Ехали вместе с бесчисленным множеством итальянцев, поговаривали, что их здесь что-то около семисот человек. Итальянская организация FLARE устраивает подобные поездки каждый год, обычно – в феврале. Это называется Treno della memoria – «Поезд памяти».
Школьники из старших классов и студенты приезжают в Польшу, чтобы поговорить о Холокосте, общем тоталитарном прошлом, концентрационных лагерях, гражданском обществе… Вчера нам вели экскурсию по Краковскому гетто на итальянском (который из нашей российской группы никто не знал) с паршивеньким переводом на английский. Сегодня выдалось несказанное счастье: нам отыскали-таки русскоязычного экскурсовода, пожилую полячку. Мы надели наушники и пересекли мрачные ворота Аушвица. Печально знаменитую табличку на макушке ворот «Работа делает свободным» (что, конечно, было откровеннейшей ложью) недавно кто-то попытался спереть – безуспешно – по заказу одного шведского неонациста. По подсчётам историков, в Аушвице, на крохотном пятачке земли, было убито от 1100 тысяч до 1300 тысяч человек – в основном, «расово непригодных» для Третьего Рейха.
Меня не тронул Аушвиц так, как, наверное, должен был тронуть. То есть, я ждал гораздо большего, чего угодно – только не пассивного желания забежать в очередной барак – музейный павильон – и погреться. Помню, правда, несколько острых моментов, но они не сливаются в какую-то обобщённую картину тотального ужаса и смятения. Помню, как в одном из залов, том, что был посвящён голоду и голодным смертям – одной итальянке стало плохо, оно почти упала в обморок, её выводили (вытаскивали) под руки. А со стены, с увеличенной фотографии на нас спокойным взором отчаяния взирал живой скелет. Женщина, уже почти погибшая от голода. Кости, обтянутые кожей и язвами. Оно была без волос, наголо стриженная, потому что с некоторых времён в Аушвице, в концлагере всех женщин стали стричь наголо. Рядом с живыми мощами – сытая медсестричка, откуда-то совсем из другого мира, с другой планеты. Лагерь освобождён, бывшая узница лежит на постели (полусидя) и укрывается простынёй. Её не удалось спасти. Как и миллион сто тысяч других узников и узниц.
Несмотря на немыслимую, непостижимую силу слова, я глубоко убеждён, что не все вещи в этом мире мы способны описать простыми человеческими словами. Поэтому я не хочу писать о фотографиях изголодалых детей, таких же скелетов, обтянутых высохшей кожей. Помню, второе страшное – один из бараков, тоже выставочный зал. Под огромным и длинным стеклом свалена бесконечная серая масса. Я приглядываюсь, напрягаю зрение. Это волосы узников. Целые кубометры волос. Их всех стригли наголо, их волосами набивали, например, подушки. Может быть, на подушках из волос умерщвленных людей спали себе преспокойненько вполне себе порядочные немецкие бюргеры. Все они, все знали, куда и на что увозят из мирных домов мирных людей. Знали и молчали, знали и тихонько поддакивали, скупали за бесценок еврейские магазинчики. Тихих вам снов, порядочные немецкие бюргеры. Не колются ли подушки?
Иногда я зарывался в свои мысли, и тогда картинка становилась как-то примитивней. Барак казался просто бараком, стены – просто стенами, небо над головой – просто небом. Мы шли по узенькому коридорчику, со всех сторон обмотанному колючей проволокой. От холода я будто пританцовывал. И всё же я не завидую людям, которые попадут в Аушвиц, скажем, в мае или апреле. Наверное, природа будет слишком зелена, слишком расцветут деревья, слишком распоются птицы, слишком засияет солнце, чтобы поверить в величайшую трагедию XX столетия.
…Мы сидим с Катаржиной во Вроцлаве, в тёплом уютнейшем пабе и пьём, наверно, самое вкусное пиво на свете. «Но неужели ты и правда ничего не чувствовал? Они же… они же умирали от голода и ели последнюю траву с земли» - она, похоже, накрепко на меня обиделась. Но нет, я, кажется, чувствую. Но, может быть, так не принято чувствовать?
Может быть, я когда-нибудь попаду в Пермь-36 – это такой российский аналог исторической памяти о тоталитаризме и концлагерях. Это тоже музей, только он моложе и проще. И он единственный такой по всей России, последний след Гулага. Это, по правде сказать, огромная загадка для меня – глупенького: если Гитлер был честным парнем, он обещал истреблять, умерщвлять целые народы и потом делал это системно, последовательно, и все слышали его риторику и голосовали за подонка – честно и бесхитростно, то здесь как-то всё печально понятно. А вот в системе Гулага все лагеря были «трудовыми», то есть, машина смерти не была выстроена в классическом нацистском виде. Согласно большевистским «гуманным» идеям, пролетарский труд должен был «перевоспитать» «классовых врагов», ведь именно посредством труда обезьянка однажды превратилась в человека. Однако на деле Гулаг был одним огромным лагерем смерти, просто умерщвление шло чуточку медленнее. Несложно высчитать, долго ли протянет обычный узник Гулага, имея норму пропитания – несколько сот грамм хлеба в день и миску жиденькой баланды – и это в страшный мороз, при непосильном труде.
Пожалуй, Советский Союз чувствовал себя куда уверенней, нежели нацистская Германия. Я и представить не могу, кто бы и когда способен был освободить, политзаключённых в Норильске или на Колыме. Потому, наверное, и действия сталинского режима были чуточку размереннее, ибо кремлёвский горец был уверен в целых десятилетиях личной, никем и ничем неограниченной власти….
Впрочем, надо опять возвращаться к Польше.
(продолжение следует…)
Иван Кондратенко
|
